или
eugeniogs@mail.ru
Евгений Шкиль
Юпитер над горизонтом
Мы не можем быть уверены в том, что нам есть ради чего жить, пока мы не будем готовы отдать за это свою жизнь.
Эрнесто Рафаэль Гевара де ла Серна
Я ощупываю взглядом клавиатуру, вмонтированную в стол из камерунского эбена. Цвет столешницы желто–серый, а не черный. Это потому, что вся мебель в Совьетвилле-2 изготовлена из заболони. Эбеновая ядровая древесина очень ценится на мировом рынке, а внешний слой, срставляющий более половины ствола, выкидывается за ненадобностью. Подумать только: дерево уничтожают ради сердцевины, ради одной трети, имеющей глубокий черный цвет. Остальное – некрасивое, негламурное, непрестижное – подлежит утилизации. Крайне низкий КПД ради крайне высоких запросов мелкой кучки людей: плантаторов, банкиров, сырьевых магнатов, менеджеров высшего звена, президентов банановых республик.
Наши требования не столь высоки. Мы не брезгуем наружным слоем, иногда посылаем дирижабли на лесоповал и берем почти за бесценок, а порой и бесплатно нужные материалы. Подростки делают из них табуретки, стулья, комоды, шкафы, кровати, статуэтки, шахматные фигуры и много чего еще. Можно было бы, конечно, обойтись и без громоздкой древесины, завезти мебель из твердого пластика. Но ребятам необходимы уроки труда. Труд формирует личность, заставляет уважать себя и других. Сам помню, как двенадцатилетним мальчишкой радовался своей первой собранной модели беспилотника.
Уставившись на клавишу Delete, вдруг ловлю себя на мысли, что я категорически не прав, думая о дирижаблях: «посылаем». Нет, не посылаем – посылали. Оба воздушных корабля были сбиты ПЗРК или чем–то вроде них почти одновременно. Связь с внешним миром оборвана. Физически. Но не информационно.
– Юра, у меня такое ощущение, что ты меня не слушаешь, – доносится строгий голос.
Я поднимаю голову, смотрю на монитор, на седовласого шестидесятилетнего мужчину с раздвоенным подбородком, мясистым носом и жестким взглядом.
– Я вас слышу, Кирилл Петрович, – говорю я.
Говорю спокойно и размеренно.
Но Кирилл Петрович мне не верит. Кирилл Петрович не так прост. Кирилл Петрович знает, о чем я думаю.
– Не дури, Юра! – он машет пальцем. – Ты полагаешь, что превратишься в предателя, но это не так. Не будь инфантильным, здесь только строгий расчет. Твоя жизнь важнее, пойми! Для всего нашего советского общества важней. Больше одного ты все равно вместо себя не посадишь.
Я не хочу спорить с ректором Института Теоретической и Экспериментальной истории, сейчас это совершенно ни к чему. Но я уже принял решение. Без его дурацких расчетов.
– Я понимаю, – говорю я.
Говорю тихо и приглушенно, чтобы голос случайно не дрогнул, чтобы не выдать себя.
– Азамат уже летит, – Кирилл Петрович смягчается. – Все отказались, но один латиноамериканский пилот, кажется, зовут его Гильермо Эрнандес, согласился рискнуть за тройную цену.
– А зачем здесь нужен Азамат? – спрашиваю я. – Это лишнее место.
– Такие условия поставил пилот, – отвечает ректор.
– Ясно, – я увожу взгляд от монитора.
– Ладно, Юра, готовьтесь к эвакуации. Мы все рассчитали, на борт поместится двадцать четыре человека. Вертолет небольшой и, к сожалению, это лимит. И так на коленках друг у друга сидеть будете, набьетесь как селедки в банку. Из персонала летишь ты и Азамат и двадцать два ученика, остальные… – Кирилл Петрович замолкает на мгновение, затем продолжает скорбным голосом, – ты же, Юра, историк. И не просто историк, а психоисторик, и знаешь, что в критической ситуации нужно чем-то и кем-то жертвовать. Так было всегда. Геройство сейчас нам не нужно…
– А что нужно? – я почти срываюсь на крик. – Что?! Остальных четырнадцать ребятишек куда? И еще десять взрослых!..
– Юра, оставишь эмоции на потом, – ректор чеканит каждое слово, и на краткий миг мне чудится беспощадная поступь стальных легионов Римской империи, – пойми, Юра, здесь твердый расчет, твоя жизнь важна! Ты глава проекта «Совьетвилл», твой опыт жизненно необходим, продолжишь работу в Союзе. Здесь не обойдешься одними алгоритмами, программами и компьютерами, здесь живой человек нужен, живой, понимаешь?! Считай, это приказ, а приказы обсуждению не полежат! Я беру на себя всю ответственность. Ты понял меня?
– Да, – говорю я, и на этот раз глаз не отвожу.
– Вот и хорошо, готовьтесь к эвакуации, когда сядешь в вертолет, я тебе позвоню, у нас все под контролем, – Кирилл Петрович смотрит на меня. Внимательно. С сочувствием.
– Юра, мы должны быть мужественными, и твое мужество состоит в том, чтобы прилететь в Союз и продолжить свою работу.
Я киваю. Я больше не желаю лицезреть Кирилла Петровича и потому молча соглашаюсь, чтобы не продолжать спор, чтобы он, наконец, исчез с экрана.
– Хорошо, Юра, будь сильным. Марков одобрил бы это решение. До связи, родной, – монитор гаснет, и передо мной теперь просто зеркало.
На меня смотрит усталый тридцативосьмилетний человек. Синяки под глазами. Обветренное лицо. Ранняя седина.
– Марков одобрил бы это решение… – шевелю я губами.
– Сомневаюсь… – шевелит губами в ответ отражение.
Андрей Семенович Марков, основатель Института Теоретической и Экспериментальной истории, умер три года назад. Великий человек, обосновавший и доказавший необходимость приоритета в освоении космического пространства.
Я, тогда еще молодой выпускник, присутствовал на знаменитом форуме-конференции 2046 года, где Марков в пух и прах разгромил своих оппонентов.
Мы должны отдавать себе отчет, что стоим перед опасностью научно–технического регресса как никогда близко. Скатывание в темные века было и раньше: коллапс бронзового века, падение античного Рима и династии Хань в Китае, человечество не раз и не два переживало кризисы. Человечество переживало кризисы и шло дальше, потому что ему было куда идти. Сейчас, когда освоена вся планета, когда нет страны, которая бы не была не затронута экзистенциональным упадком, когда многие бегут от реальности в виртуальный мир киберпространства, оголтелого религиозного фанатизма и сомнительных удовольствий, человечеству идти некуда. Нам душно, нам тесно, и чтобы не задохнуться, мы должны, мы обязаны прорвать земное инферно и устремиться вдаль. Надеюсь, уважаемые коллеги, не стоит здесь доказывать очевидную аксиому, что застой – есть первый признак разложения, кто сомневается, оглянитесь назад, проштудируйте заново всемирную историю. И существует очень большая вероятность, что после этого упадка, наши потомки никогда, слышите, никогда не поднимутся к вершинам и не превзойдут своих предков, то есть нас. Просто в силу ограничения ресурсного базиса. И мы знаем как минимум один исторический пример – это цивилизация Рапа-Нуи. Остров Пасхи вчера – это Земля в миниатюре, это наша планета сегодня.
Мы не имеем никакого морального права даже заикаться о сворачивании космических исследований, о закрытии баз на Луне, об отказе исследования Венеры и Марса в виду их экономической нерентабельности. Сиюминутная выгода – это путь в никуда, товарищи. Если мы не хотим превратиться в обитателей Ефремовского Торманса, если мы не хотим влачить жалкое существование островитян Рапа-Нуи, мы обязаны во что бы то ни стало идти вперед, вопреки любым финансовым и материальным трудностям. Или прогресс или деградация, третьего не дано…
Так вещал с трибуны Андрей Семенович Марков пятнадцать лет назад. Тогда я был простым выпускником, только что поступившим в аспирантуру. И вдруг мне предлагают участие в проекте «Совьетвилл». Экспериментальная история в действии. На вопрос: «Почему именно я?» мне ответили: «Уж очень понравился самому Маркову Ваш диплом, посвященный конструированию психотипа земледельца раннегосударственного социума на примере Мономотапы». Я, естественно, согласился. Помню, Азамат тогда чуть не умер от зависти…
Группа психоисториков отобрала двухлетних детей, оставшихся сиротами, со всей Африки. Ребятня различных оттенков кожи: маленькие арабы, туареги, фульбе, догоны, африканеры, зулусы и многие другие были собраны в одном месте, в построенной в саванне деревне. Идея была проста: создать коммуну, члены которой в силу обстоятельств оказались оторваны от своих корней. Их детские мозги еще не успели засорить религиозными, расовыми, национальными, бытовыми и прочими предрассудками. В ИТЭИ решили поставить эксперимент: вырастить новое мини-общество, полностью избавленное от несправедливости прежних эпох, ушедшее от инфернального наследия прошлого. Никто тогда не предполагал, что инфернальное наследие прошлого придет к нам само…
В отражении зеркала-монитора я замечаю человеческую фигуру, оборачиваюсь. Это Гари. Смуглолицый губастый мальчишка. Ливиец. Впрочем, место рождения не имеет значения. Его родители были учеными и их, как безбожников, убили фанатики. Отрезали головы во славу божью. Большая часть обитателей Совьетвилла-1 и Совьетвилла-2 – дети погибших от войн и терактов.
– Скоро прилетит вертолет. Ты готов, Гари? – я непринужденно улыбаюсь. По крайней мере, я надеюсь на то, что моя улыбка непринужденна.
Гари смотрит в пол невидящим взглядом и произносит тихо-тихо:
– Я никуда не полечу.
– Вы же тянули жребий, и тебе досталась счастливая палочка, – удивляюсь я, – сами ведь придумали, чтобы все честно было.
– Я отдал свое место Мелиссе, – паренек краснеет, – она станет хорошим врачом, ей нужней.
Действительно, учителя, интерактивно преподающие из Новосибирска биологию, химию и медицину отмечали способности рыжеволосой африканерки Мелиссы Бринк к данным предметам.
– Благородно, – я поднимаюсь с кресла, подхожу к подростку, беру его за плечи, – но в таком случае мне придется отдать тебе свое место.
– У вас приказ вернуться на родину, вы там нужней, я нечаянно услышал, что сказал ректор, – Гари говорит так тихо, что я еле различаю слова.
– Ректоры тоже ошибаются, – я крепче сжимаю плечи паренька.
– Мне уже четырнадцать, и я могу принять свое решение…
– Даже не спорь! – я повышаю тон. – Ты летишь вместо меня! А теперь иди!
Паренек с силой вырывается из моих объятий, убегает, и я остаюсь один, прижимаю ладони к лицу. Под куполом прохладно, но я вспотел. Напряжение последних часов дает о себе знать. Трудно было предположить, что все так резко поменяется всего лишь за сутки. Словно нереальный кошмар опустился на деревню, на саванну, на планету. Одновременное уничтожение двух дирижаблей, террористическая атака на нашу научную базу в Того, окружение боевиками Альфехудаллы Совьетвилла-1 и Совьетвилла-2. Нет сомнений, все это было заранее спланировано.
Фанатики давно точат на нас зуб, и мы знали об этом, знали, что ситуация рискует выйти из–под контроля, но чтоб события развивались так молниеносно…
К счастью дошкольников, воспитывавшихся в Совьетвилле-1, успели эвакуировать с помощью конвертопланов китайской компании You Zhun incorporated. А вот второй деревне не повезло. Советская научная база, с которой могла прийти помощь – разгромлена. Авиация, посланная из Союза, катастрофически не успевает к сроку. С закатом (и не случайно ведь именно с наступлением ночи, чтобы боевиков с воздуха трудней было поразить) начнется штурм. Я связывался с китайцами, связывался с американцами, связывался с местными аэродромами и даже, переступив через себя, связывался с эмигрантской Miller & Gref company. Все без толку. Никто нам не поможет. Торгаши боятся потерять свои летательные аппараты даже с условием двойного возмещения убытков в случае негативного развития ситуации. Или, может, вовсе и не боятся, может быть, просто не хотят? Крупный капитал, а большинство компаний здесь представляют именно его, везде действует исключительно из соображений собственной выгоды. Если на землях, занятых Совьетвиллом, случайно обнаружились алмазы, то и карманный шейх Мехмед аль–Катил со своими мерзавцами из Альфехудаллы придется весьма кстати.
Братья, откройте очи свои и взгляните на землю вашу! Разве вы не видите безбожников, оскверняющих своим присутствием всевышнего?! Разве не должны мы их изгнать, как велит нам священная книга?! Разве не хулят они всемилостливого своим устремлением к небесам?! Разве не грешат они, желая познать тайны, доступные лишь всемогущему и архангелам?! Собирайтесь же, братья, под знамена истинного учения, дабы разрушить дома неверных, дабы познали они убыток уже в этой жизни, и дабы горели в вечном огне в жизни последней. Они погрязли в безбожии и учат безбожию отроков, так пусть же всевышний усилит их неверие! Они, заблудшие, прокляты великим господом, так пусть же он усилит их заблуждение! Они – глупцы и призовут на себя погибель! Поднимем же меч веры и обрушим праведный гнев милосердного на головы не принявших религию! За то нам уготована жизнь вечная и райские услады, ибо мы гордость всевышнего!
Так вещал с трибуны аль–Катил примерно пару недель назад. Не те, кто вырубают тропические леса, не те, кто выкачивают нефть, не те, кто загрязняют реки отходами, возмутили правоверного шейха, а ученые, педагоги, дети. И ведь я принял лай бешеной собаки за тявканье ручной моськи. Побрешет да заткнется до следующего религиозного праздника, думалось мне. Я ошибся. Кто–то спустил дрессированного пса с поводка…
Размышления о взаимосвязи Капитала с религиозными безумцами сейчас совершенно не к месту, нужно идти встречать вертолет, нужно спасать ребят, но я не могу заставить себя выйти на воздух. Не могу смотреть на их испуганные лица, не могу слышать девичьи рыдания, боюсь, что сам не выдержу, пущу слезы, обнажу свой страх перед неизбежным, а я ведь не имею права, я для них пример, я – президент коммуны. Уже четыре года как самый главный. Двенадцать лет с ними неотлучно, почти с самых пеленок. Они – мои ученики, нет, ближе, дети мои, сыновья и дочки. Все до единого умницы, из них ведь получатся настоящие люди. Я знаю, о чем они думают, о чем они грезят. Каждый из них. И только двое из трех ребятишек смогут продолжить свой путь. Нити жизни остальных оборвутся, мечты их никогда не воплотятся в реальность.
Калунго Ухуру из Танзании, тринадцать лет, блестящие задатки палеонтолога… Наэма Арамбе из Кении, пятнадцать лет, уже сейчас бегло говорит на трех языках, могла бы стать лингвистом… Хариан Форимби из Анголы, четырнадцать лет, у парня тяга к истории… Мелисса Бринк из Южной Африки, тринадцать лет, будущий врач… ее спас, заменил на себя Гари Сурт из Ливии, четырнадцать лет, хочет отправиться в космос…
Сумрачные размышления прерывает писк коммутатора, висящего на груди, следом в наушнике слышится веселый голос Азамата:
– Юрка, мы подлетаем, сейчас приземляться будем.
На мгновение я вхожу в ступор. Как можно быть таким беззаботным, когда находишься на волосок от смерти? Но затем все становится на свои места: Азамат знает меня как пять пальцев и таким образом заставляет действовать, а не пускать нюни.
– Уже иду, – кричу я.
– Давай, гордость нации, шевели булками, а то знаю я тебя!
Я выскакиваю наружу. Ветер обдает мое лицо вечерним жаром. Я оглядываюсь, последний раз хочу насладиться видом легковесных купольных домов, сложенных из зеркальных треугольников. Они сияют закатным солнцем, прощаются со своими жильцами, посылают им ослепительные лучи надежды. Здесь жили, работали и учились дети коммуны Совьетвилл-2. Многие здесь и останутся.
Деревня пуста. Ребятня и персонал давно уже на взлетной площадке. Я слышу шум пропеллера и бегу.
«Гордость нации, – шевелятся мои губы, – это скорей ирония, нежели похвала…»
Азамат Акимжанов, археолог и поэт, был с самого детства весельчаком. Хотя…
Иногда лицо его преображалось до неузнаваемости, и, казалось, что он видит нечто далекое, неподвластное человеческому пониманию, то, что манит невидимой рукой всякого истинного путника, исследователя, художника. Очень часто с ним такое случалось, когда он смотрел на звезды. Я и Азамат жили в соседних домах недалеко от Байконура. Совсем еще сопливые, мы бредили космосом, наблюдая за устремляющимися ввысь ракетами. Мечтали осваивать Марс. А когда на Марсе появились первые базы, решили, что обязательно полетим к Поясу астероидов. Когда же земные корабли дотянулись и до этого рубежа, мы решили, что непременно достигнем Юпитера, будем изучать его спутники: Европу и Ио, Ганимед и Каллисто. Мы часто залезали на крышу с двадцатикратными биноклями и следили за звездами, и особенно за яркой точкой над горизонтом, самой большой планетой Солнечной системы. Она, мчась сквозь черную пустоту ледяного пространства, подмигивала нам, и мы подмигивали ей в ответ, утопая в чарующих лучах небесных светил...
Да, мы были уверены, что будем бороздить космические просторы. Но не довелось. Оба поступили в ИТЭИ. Я – на психоисторика, он – на кафедру Археологии цивилизаций Юго–Восточной Азии и Океании. Оба благополучно отучились. Оба поступили в аспирантуру. Оба получили распределение за пределы Союза. Я – в Африку, он – на остров Пасхи. Как бы там ни было, на Юпитер мы никогда не полетим, но все же, полагаю, нам есть, чем гордиться.
Я изо всех сил мчусь к взлетной площадке, а губы сами собой шевелятся:
«Гордость нации… гордость нации…», – и все же это не похвала, а ирония или даже… обвинение.
До окончания института я и не знал, что Азамат пишет стихи. Тоже мне друг называется! И вот после получения диплома, он, будучи в хорошем подпитии, в зале Дома Культуры ИТЭИ дорвался до трибуны и принялся декламировать перед сокурсниками и преподавателями свою «Историческую поэму»:
Я не верю в реинкарнации,
Но в лучах нездешнего света
Я увидел, как гордость нации
Протыкает мечом Архимеда.
Видел также, как ты с апатией
В балахоне своем черно–белом
Живьем кожу сдирал с Гипатии,–
Равнодушно и неумело.
А еще ты, профессор Парижа,
Жанну д’Арк с высоты обличал,
Называл её девкой бесстыжей,
Лживой шлюхой её называл…
Так вещал с трибуны Дворца Культуры Азамат. Из всех четверостиший мне отчего–то запомнились лишь три… и еще четвертое, заключительное, как бы подводящее итог всей поэме, утверждающее главную мысль произведения. Вот только сейчас завершающие строчки вылетели из головы…
Я выскакиваю на открытую местность. Вертолет уже приземлился, недалеко от него толпятся подростки и взрослые. С первого взгляда понимаю, кто остается, а кто улетает. Те, кому не дано дожить до рассвета, вооружены ружьями и арбалетами, у некоторых в руках приборы ночного видения.
Мне навстречу бежит Акимжанов. Он ни капли не изменился, такой же коренастый, толстощекий, с хитрющими щелочками вместо глаз.
– Приехал в вашу Африку с самого Рапа-Нуи погостить и попал под раздачу, – кричит Азамат и смеется, – не долетел до тебя, пришлось транспорт вам искать!
Мы обнимаемся.
На излияние дружеских чувств совершенно нет времени. Быстрым шагом направляемся к ребятам. Сердечный ритм вдруг ускоряется, в ушах звенит, а горле пересыхает. Я смотрю на них, девчонок и мальчишек, хочу сказать им что-то такое, что-то очень важное, какое-нибудь напутствие, чтобы они запечатлели этот роковой миг, чтобы запомнили меня хорошим человеком, тем, кто желал вырастить из них достойных людей, но вместо пафосных слов я хрипло произношу:
– Все, кто вытянул счастливый жребий, в вертолет. Бегом!
Дети меня не слушаются. Кто-то нехотя подчиняется, но остальные стоят, как вкопанные.
– Бегом, я сказал!!! БЕГОМ!!! – я не узнаю собственный голос, я издаю яростный рык, ногти больно впиваются в ладони.
Ребята отшатываются, затем, моментально выходят из оцепенения и начинают погрузку в вертолет. Торопливо, но организованно.
Вдруг слышится резкий всхлип, мелькает рыжая копна волос, на мне повисает Мелисса. Она рыдает.
– Юрий Алексеевич, не надо, Юрий Алексеевич! Пожалуйста, не надо, пожалуйста, миленький, не надо…
Девичьи причитания тонут в безудержном плаче. Я с трудом отрываю ее от себя. Встряхиваю. Бью ладонью по щеке. Несильно, просто для того, чтобы успокоилась. Мелисса немеет, мое сердце сжимается, но я бью ее еще раз. По другой щеке. В глазах девочки вспыхивает недоумение вперемешку с обидой. Она не ожидала такого поворота событий.
Прости, моя хорошая, но так надо.
– Иди в вертолет! – командую я, и голос мой жёсток, даже жесток. – В вертолет, я сказал, бегом!
Мелисса отступает. Вертит головой. Всхлипывая, прячет мокрые щеки в дрожащих ладошках.
– В вертолет! – повторяю я. – Бегом!
Девочка, наконец, подчиняется, исчезает с моих глаз, а я оборачиваюсь, смотрю на оставшихся подростков и взрослых. Что-то мне не нравится. Что-то тут не так. Я вглядываюсь в лица учеников: черные, смуглые, белые. Внезапно выхватываю взглядом Гари, судорожно теребящего ложе арбалета.
– Почему ты здесь? – во мне все клокочет, очень хочется надавать внушительных тумаков непослушному пацаненку.
Гари делает шаг вперед, прячет взгляд за длиннющими ресницами, густо краснеет.
– Я отдал свое место Наэме. Она станет хорошим лингвистом, ей нужней.
Из-за гула пропеллеров я не слышу, что говорит Гари, но я читаю по губам. Поняв смысл сказанного, оглядываюсь. Действительно, Наэма, симпатичная испуганная мулаточка, сидит в вертолете.
– Гари, ты летишь в Союз, – я смотрю на Азамата. – У нас ведь есть еще одно свободное место?
Акимжанов, улыбнувшись, кивает.
Парень мнется, кусает пухлые губ, выдавливает из себя:
– Я никуда не полечу, пусть тогда Калунго летит. Ему нужней…
Малорослый негритенок подбегает к Гари, толкает его в грудь!
– Самый большой герой нашелся! – кричит Калунго. – Хочешь быть самым правильным? Иди в вертолет, тебе говорят!
– Я никуда не пойду, – упорствует Гари.
– Пойдешь!!! Считаешь себя самым лучшим?! – Калунго свирепеет, его без того широкие ноздри раздуваются до невозможности. – Тебе досталась счастливая палочка, и ты пойдешь! Никто больше не согласится идти вместо тебя, даже девчонки!
– Нет, – настаивает на своем Гари. – Мне будет стыдно смотреть другим в глаза.
– А нам не стыдно?!! – вспыхивает Калунго.
Калунго выражает общее мнение тех, кому не повезло со жребием. Им кажется унизительным благородство Гари. Это особые дети, воспитанные в особых условиях. И к ним нужен особый подход. Но я не могу сконцентрироваться, чтобы мирно разрешить ситуацию. Мне чудится, что то, что сейчас происходит – какой–то нереальный сон, кошмар, от которого никак нельзя пробудиться. Из-за этого я превращаюсь в существо, не способное контролировать себя. Уже превратился.
Теряя последние остатки педагогических навыков, делаю шаг в направлении упрямого подростка, я готов вырубить его, скрутить и насильно запихнуть в вертолет.
Меня опережает Азамат. Он мягко отпихивает Калунго, протягивает в мою сторону открытую ладонь, как бы призывая успокоиться, затем обращается к настырному мальчишке:
– Дружище, тебя ведь Гари зовут? Гари – это Гарольд или Генри?
– Гагарин, – говорит паренек и смущается, – Гари – это Гагарин, первый космонавт. Меня так родители назвали, хотели, чтобы я в космос полетел.
– Ага, понимаю, – Азамат смеется, хлопает по плечу паренька, – это как Ильич Рамирес Санчес. А ты сам как, хочешь в космос?
Гари кивает.
– Так что же тебе мешает, садись в вертолет!
– Нет, я не могу…
– Знаешь, мы ведь с Юрием Алексеевичем, – Азамат, дружелюбно улыбаясь, косится на меня, – тоже мечтали о космосе, когда были такими как ты. Думали, обязательно полетим на Юпитер. Вот прямо всенепременно там окажемся. Но, как видишь, мы здесь. Зато ты можешь осуществить свою мечту, мечту родителей, мою мечту и мечту своего учителя, мечту всего человечества. Как тебя такой вариант?
– Мне не нужны такие подарки, – Гари говорит напряженно, голос его подрагивает. – И чужая милость мне тоже не нужна.
– Э-э-э, дружище, – Азамат смеется, – это не подарок и не милость. Мы даем тебе жизнь в долг, и тебе придется вернуть ее с процентами. Ты думаешь, умереть – это верх геройства? Умирать страшно, пока тебя не убьют, а потом все. А вот жить, именно жить, каждый миг преодолевая тьму и косность – это совсем другое дело. Мы даем тебе жизнь, чтобы ты вернул ее с процентами, чтобы учился, зная, что на тебя смотрят невидимым взором папа и мама, я и Юрий Алексеевич, ребята, которые останутся здесь, понимаешь меня, дружище?
Гари смотрит себе под ноги, щурится, кусает губы, в конце концов, кивает.
– Чтобы это было не зря. Чтобы ты добился поставленной цели! Чтобы ты стал лучшим. И когда придет время полета к Юпитеру, чтобы ты попал в команду первопроходцев. А когда будет дан старт звездолету, мы все: родители, Юрий Алексеевич, я, ребята будем неслышно рукоплескать тебе. Ты понимаешь, о чем я, дружище. Понимаешь, что это не милость и не подарок, это строгий расчет получить проценты?
Паренек снова кивает, его глаза увлажняются.
– Тогда айда в вертолет, Гагарин! – Акимжанов забирает у подростка арбалет. – Возле пилота есть еще место, рядом с рыженькой. Правда, симпатичная девчонка, а? И не вздумай плакать, дружище, она ведь на тебя смотрит, ты теперь пример для нее, для всех нас. Потом поплачешь, когда один будешь. Давай, дружище, давай, время не ждет!
Я благодарен Азамату за то, что ему удалось уговорить паренька без насилия. Мне становится стыдно, тоже еще психоисторик! В критической ситуации потерялся, готов был рвать собственных учеников. Но времени для угрызений совести не имеется. Я подбегаю к кабине вертолета, смотрю на пилота, седеющего пятидесятилетнего брюнета. Лицо его похоже на бронзовую маску древнего индейского бога.
– Гильермо Эрнандес?
Пилот кивает.
– Спасибо вам, – говорю я по-испански, – постарайтесь, чтобы вас не сбили!
– Не волнуйтесь, сеньор, – отвечает он, – я зайду с юго-востока, там у них слабое звено. Информация из надежных источников.
«Информация из надежных источников, – думаю я, – значит, аль-Катил не сам додумался нас атаковать, значит, его все–таки спустили с поводка».
Я уже собираюсь отбежать от вертолета, как Гильермо вдруг протягивает мне кобуру с пистолетом и два магазина к нему.
– Мой штатный, – поясняет он, – это все, что я могу сделать для вас, сеньор.
Я пытаюсь возражать:
– Не нужно, за потерю оружия с вас взыщут…
– Это мелочь, – латиноамериканец отмахивается, – вы мужественный человек, вы должны умереть, сражаясь.
Я благодарю Гильермо, отбегаю.
Вертолет неуклюже понимается, затем, стремительно набирая скорость, исчезает за купольными домами, ослепляющими прощальными лучами заходящего солнца. Вместе с ним улетают двадцать четыре ученика, мои сыновья и дочки. Я смотрю на оставшихся детей: восемь парней, четыре девчонки. Еще десять взрослых, не считая меня и Азамата. Итого: двадцать четыре человека. Столько же, сколько и улетело.
Двадцать четыре человека против пятисот зверолюдей. Ружья и арбалеты против автоматов, пулеметов, гранатометов. Воины света против мародеров мракобесия…
Лица у большинства тревожно–сосредоточенные. Но почти ни у кого из ребят нет страха в глазах. Наверное, юность не знает трепета перед смертью, наверное, они бессмертны…
Геннадий Иванович, черноусый медик, раздает ребятам и взрослым капсулы.
– Синтезировал наскоро, – бормочет он, – но ты просто засыпаешь, без мучений. Две минуты и все. Живым лучше им не даваться, особенно вас касается, девочки.
Я смотрю на девушек. Они стоят чуть поодаль: три негритянки и одна смугляночка. Я невольно любуюсь Тиной, юной воительницей, чемпионкой Совьетвилла по стрельбе из арбалета, стройной светлоглазой пятнадцатилетней красавицей из Южного Алжира. Ее предки – туареги. Она ловит мой взгляд и улыбается. Спокойно. С достоинством.
Разве она должна умереть этой ночью? Разве все они должны вот так сгинуть?
– Мы окружены, – говорю я, – но юго-восток – слабое звено противника. В нашем распоряжении три джипа. В каждую машину может поместиться по шесть человек, всего восемнадцать. Для подростков и женщин приоритет, и даже не смейте спорить. Скоро стемнеет, и, может, вам повезет, вдруг прорветесь. Шансы, конечно, небольшие, но вдруг… Остальные примут бой здесь. Мне нужны пять добровольцев.
Азамат смеется. Боже мой, он даже сейчас находит силы веселиться или, скорее, делать вид, что веселится.
– Юрка, я тебя не брошу, засранца. Так что одного добровольца ты уже получил.
– Я тоже остаюсь, я же врач, – бормочет черноусый Геннадий Иванович.
Один за другим выходят три человека: повар Ренат, физиолог Леша, и местный саванновед, престарелый африканец Бхекизита с карабином в руках.
– Они думают, что могут напугать своей тьмой, – Бхекизита говорит по-русски, тщательно выверяя свою речь, – но я знаю, что есть тьма и не испугаюсь. Мои пращуры поедали сердца убитых врагов. У каждого из нас пращуры ели сердца врагов!
– Палеолит, он такой, – соглашается Азамат и губы его растягиваются в улыбке, – только дай волю, сразу проявит себя!
– Но я хочу, – Бхекизита тянет слова, словно боится забыть их значение, будто опасается, что мы его неправильно поймем, – чтобы потомки каждого из нас устремляли свои сердца к свету звезд! Даже потомки тех, кто идет нас убивать.
Я молча киваю. В этот момент в наушнике слышится механический женский голос: «Юрий Алексеевич! На связи ректор ИТЭИ Кирилл Петрович Ломакин».
Я выдергиваю наушник из уха, срываю с себя коммутатор, бросаю этот хлам на землю, втаптываю его в пыль. Мне незачем слышать упреки начальства. Несоблюдение субординации, волюнтаризм, инфантилизм, авантюризм и прочее, и прочее, и прочее. Что мне могут сделать? С должности меня не снимут. Даже строгий выговор не впаяют.
Не успеют.
Очень быстро темнеет. Все, кроме меня и Азамата, рассредоточились. Мы засели за поваленным толстым деревом и наблюдаем за приближающимися к Совьетвиллу-2 боевиками. Где-то далеко гудят моторы. Это три джипа стартовали в юго-восточном направлении. Хоть бы у них все получилось!
– Слушай, совсем забыл тебе рассказать, – Акимжанов взводит тетиву арбалета, – я ведь с Рапа-Нуи не с пустыми новостями в гости к тебе приехал. Мы все-таки расшифровали таблички ронго-ронго!
Мое сердце ёкает. На мгновение я забываю, где нахожусь.
– И ты молчал?! – с укором и даже злостью произношу я. – Ты мне об этом только сейчас говоришь? Тоже мне друг называется!
– Да знаешь, как-то так получилось, хотел с глазу на глаз тебе рассказать. Мы договорились с коллегами по интернету об этом ни слова, чтобы утечки информации раньше времени не было. Хотели сперва результаты в «Вестнике ИТЭИ» опубликовать.
– Так ты у нас теперь новый Кнорозов?
– Э-э-э, нет, я старый Акимжанов!
Я не выдерживаю и хохочу. Такой он, мой лучший друг, Азамат Акимжанов, поэт и археолог.
– Ну, рассказывай, давай, что там в этих таблицах? – я передергиваю затвор пистолета. – Ученые, как-никак, двести лет бились над загадкой письменности острова Пасхи.
– Ты точно хочешь узнать об этом именно сейчас?
– А когда еще? Другого времени не будет.
– Тогда слушай, – Азамат переходит на шепот и начинает тараторить, – постараюсь рассказать кратко и быстро, постараюсь уложиться в три минуты. В общем, как ты знаешь, ронго-ронго силлабическая письменность и в ней выделено пятьдесят два основных знака…
Я слушаю друга и в то же время слежу за передвигающимися от укрытия к укрытию короткими перебежками трусливыми тенями автоматчиков. Затем перевожу взгляд на загорающиеся на небе звезды и вдруг вспоминаю заключительное четверостишие «Исторической поэмы»:
Из тысяч решений задачи
Всегда выбирали одно.
А, может, других не дано?
Могли ли они иначе?..
Так вещает с трибуны Вселенная.
Я всматриваюсь в небо и среди мириад огоньков замечаю сияющий над самым горизонтом Юпитер. Он подмигивает мне, и я подмигиваю ему в ответ. Однажды, через много лет, к этому гиганту обязательно полетит Гари – мой ученик, мой сын. Мне очень хочется в это верить.
И я верю.
